Спектакль

Жизнь в театре

Зачастили спектакли по хорошим американским пьесам. В ТЮЗе поставили «Наш городок» Уайлдера, пусть неудачно, но спасибо за попытку. Лев Додин в МДТ выпустил блестящий спектакль по «Долгому путешествию в ночь» О’Нила. А Юлия Панина в «Особняке» отлично справилась с «Гуд найт, мама!», пьесой Марши Норман — представительницы когорты драматургов, которую принято называть «дети О’Нила». Их литературный взлет пришелся на 1970-е, фактически это наши современники. Дэвид Мэмет, пожалуй, самый заметный из них; а после оскаровского триумфа «Гленгарри Глен Росс» — фильма по пьесе Мэмета — и самый знаменитый. Его пьесы немноголюдны, кроме того, драматург избегает связного сценического действия. Связи всегда за скобками, где-то вне пьесы, и восстанавливаются зрителем, наподобие пазла, по частям — обмолвкам, многозначительным деталям, повторяющимся коллизиям, в которых вроде все то же, ан нет, появилась новая пара-тройка штрихов.

В этом смысле встреча с Мэметом режиссера Олега Куликова не кажется случайной. Куликов из тех, кто ни слова сказать не может в простоте, а любой литературный материал стремится не прояснить, а обратить в ребус. Памятен его спектакль «История одного убийства» по мотивам пьес Фридриха Дюрренматта, гения драматургического саспенса, способного завести самого сонного зрителя. Претенциозный коллаж, склеенный режиссером из реплик, мотивов и контекстов, производил действие ровно обратное — снотворное. А в сочетании с манерой ставить героев в вычурные позы и цитировать по всякому поводу литовского режиссера Някрошюса — снотворное дурно пахло.

В «Жизни в театре» Куликов вроде творит то же самое, а результат иной: удивляет, тонизирует, а иногда и восхищает. Пьеса Мэмета сама по себе странна и витиевата, обладает рваной, монтажной структурой. В спектакле текст перелопачен и дополнен цитатами — то из Шекспира, то из Бунина, а то (дабы свести счеты с критикой) и вовсе из рецензии одной петербургской журналистки. Видоизменился смысл пьесы, но в неприкосновенности остался ее стиль и дух театрального закулисья. Балансирующие на грани драмы и варьете интермедии пожилого и молодого актеров — своего рода роман воспитания. И с середины действия назидания заслуженного Актерыча Роберта уже воспринимаются как ревнивое брюзжание. Молодое театральное дарование Джон не знает, как оторвать от себя надоедливую пиявку, — но тут несносный резонер, за кулисами читающий проповеди, а на сцене путающий текст, начинает вызывать сострадание. «Жизнь прошла в театре», — звучит в финале, и догадываешься, что Роберт и Джон едва ли не од­но лицо — в начале и конце пути.

То, что львиную долю успеха постановке сообщит участие ­замечательного актера Сергея Дрейдена, последнее время ­играющего редко, было ясно еще до премьеры. Причем «Жизнь в театре» показывают в закутке фойе, и Дрейден играет в метре от зрителя. Видны тончайшие обертоны его лицедейства. На пятой минуте он лучезарно посмотрит в глаза публике — «интеллигентной, понимающей» — и обратится к ней с панегириком. На десятой задрожит от гнева и возопит иерихонской трубой. На пятнадцатой будет язвителен, потом индифферентен, потом схватится за сердце, потом прочитает стихи… Дрейден один, но неизменно и утонченно разный. Не нацеливаясь на узкую роль, он создает обобщенный образ актерского творчества — жизни, превращенной в бесконечную пробу и поиск — слов для этюда, мимики для эмоции, внутреннего оправдания для жеста, куража, чтобы продолжать этот бесконечный труд. В финале он уходит скачущим шагом, высоко вскидывая колени: не вполне человек — то ли отлично сделанная марионетка, то ли небожи­тель, шествующий по воде. Роберт, каким он получился в спектакле, это своего рода фантом театра — капризный, пленительный в своем обаянии и непреклонный в требовании отдать себя сцене без остатка. Прописанное Мэметом торжество над дряхлеющим Робертом актерской молодости Джона здесь отменено; да и не переиграть Дрейдена дебютанту Евгению Чмеренко. Но отведенную ему партию вчерашний студент проводит с толком: от восторженности новичка к первому припадку высокомерия, от усталости и апатии к азарту и вдохновению. Они играют вдвоем, ставят этюды и читают монологи, перебрасыва­ют воображаемые орехи и пьют воображаемое вино. Пока Джон не сбежит, а Роберт снова не останется один. Жить в театре.