Спектакль

Савва. Ignis Sanat

На первый взгляд «Савва» — ужасно ­злободневный спектакль (кто-то скажет «ужасный», кто-то — «злободневный», это как посмотреть). Главный герой в пьесе Леонида Андреева — террорист, покусившийся на чудотворную икону. Вокруг — дезориентированные обыватели и распоясавшееся, лицемерное духовенство. Когда «Савву» еще только репетировали, произошел взрыв в храме Николая Чудотворца в Бирюлеве. Премьера «Саввы» и вовсе пришлась на канун Архиерейского собора, когда и без того только и разговоров было, что главный претендент на патриарший трон Кирилл в перестройку торговал зельем, что Поместный собор организован тяп-ляп и епископы диктуют делегатам, за кого голосовать. Словом, когда в финале «Саввы» священники, перед тем самолично инсценировав чудо, поют на веселый мотив «Христос воскрес, смертию смерть поправ», может показаться, что у режиссера ­Ни­колая Рощина зуб на РПЦ и ради кощунства все и затевалось.

Но вряд ли эта злободневность радует самого Рощина — режиссера-испытателя, сторонника эзотерических актерских тренингов, человека, до сих пор ни разу не следовавшего конъюнктуре. Скажите ему, что он поставил антиклерикальную агитку, и он резонно ответит, что главный герой пьесы ополчился не на церковь, а на человеческую глупость. Что Савва Тропинин — не сегодняшний террорист и даже не бомбист из Андреевского «Рассказа о семи повешенных». Программа у этого претендента в сверхчеловеки куда радикальней и одновременно абстрактней: он мечтает о голом человеке на голой земле. Пьеса имеет подзаголовок «Ignis sanat» — «Огонь исцеляет», это цитата из афоризма Гиппократа: «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо, чего не исцеляет железо, исцеляет огонь. А то, что не излечит огонь, должно считаться неизлечимым». Неизлечимо, по мысли Андреева, несовершенство мира, поэтому любой персональный бунт обречен на крах.

Рощин, как и Савва, — бескомпромиссный одиночка, который не примкнул ни к одной из театральных коалиций, не устроился на службу в репертуарный театр, не халтурил в антрепризах (зато получил театр на Сретенке, премьера совпала с его открытием). «Савву» можно бы назвать личным высказыванием режиссера, но этот вывод такой же умозрительный, как и пьеса, да и спектакль тоже. Он выглядит мрачным, красивым барельефом и таков же по существу. ­Актеры работают в зазоре между двумя группами зрителей, всегда в профиль, и контровой свет лепит из них выразительные статуарные фигуры. Речь экспрессивна, надреалистична, попросту ­говоря, то и дело срывается на крик. Барельеф — это и условность, вытекающая из свойств пьесы (Андреев — кентавр с туловищем реалиста и мозгами символиста-декадента). Барельеф — это еще и построение, в котором деталь совершенно не подчиняется целому. Разбирать «Савву» в подробностях — значит, увязнуть в частностях или придираться по мелочам. Генеральная претензия к нему — в том, что в нем нет главного героя. Каждый несет свою идею, причем не конкретную, а вымороченную и умозрительную. Савва (Кирилл Сбитнев) мечтает о голой земле, бродяга Царь Ирод (Иван Волков) надеется стать первым после Христа, сестра Олимпиада жалеет абстрактных людей, но равнодушна к реальным; брата Тюху они смешат. Если б не взрыв (оглушительный, ­впечатляю­щий аттракцион), пьесу можно было бы разыграть за столом — как ­псевдо­философский диспут, в котором нет ­модератора. Поэтому участники, не сумев договориться, прибегают к последним аргументам: один вынимает из-за пазухи бомбу, а другой — револьвер.