Спектакль

Еврейское сватовство

Когда я спросил после спектакля у Виктора Шубина: "Каково Вам с таким исконно-русским, можно даже сказать православным лицом, да еще без малейшего грима, играть еврея, причем не просто еврея, а еврея патриархального, матерого, щедро наделенного национальными признаками?" – ничего определенного в ответ я не услышал. Актер сослался на условность происходящего, на то, что внешность тут не главное, так как образ собирательный, и, по большому счету, национальность героя роли не играет. "Но почему тогда спектакль называется «Еврейское сватовство»? – не унимался я. – Зачем тогда самим названием подчеркивать принадлежность героев к определенной нации". Ответ был еще уклончивее: - "Это для кассы. Лично мы (актеры и создатели) предпочитаем другое название: «Трудные люди»"…

Действительно, по началу было трудно – трудно врастать в действо, основанное на чем угодно, только не на действии. Всё: и камерность сцены, и «стационарность» скудных декораций, и отведенное на спектакль время (менее полутора часов), и отсутствие антракта, а главное – кажущаяся бесконечной «вступительная речь» трудного человека под условным номером «один» - сулило неизбежное: «кина не будет», постановочных фейерверков и драматургических эскапад ждать не нужно: никто здесь в тартарары не провалится, к небу не взлетит; дождь не прольется, сцена не обледенеет, Рашид Бейбутов (по аналогии с «Женитьбой» в Александринке) не споет. Все будет подчинено стандарту, традиции, говорильне, единственной сюжетной линии, чаю, разбитым туфлям, обшарпанной комнате и не сложившимся судьбам всех без исключения действующих лиц.
Сергей Лысов, играющий этого самого первого трудного человека, свой вступительный монолог, лишь изредка перебиваемый репликами второго трудного человека – своей (по сюжету) сестры, - произносит почти без пауз, спешно, что называется с отлетом слов, как от стены, порой комкая эти слова и даже обрывая самого себя на полуслове. Герой Лысова будто не вдалбливает свои мысли и суждения в несознательную башку своей засидевшейся в девках, немолодой уже сестренки, а как бы смазывает ими – словами своими поучительными и строгими – ее уши, лишь скользит по поверхности, и не пытаясь до чего-то там в родственной душе достучаться. На первый, не искушенный и при этом скептический, взгляд может показаться, что актер как будто устал, устал очень и уже навсегда, что надоело ему за долгие годы исполнения (спектаклю более 15 лет!) произносить этот длиннющий, монотонный, по кругу вращающийся текст, что пора бы кончать со всем этим, да куда денешься – служба такая. Скептику по силам узреть и большее: поверхностная игра, неподготовленность исполнителя, в лучшем случае – неоправданно мучительное для профессионала вживание в образ. Но то скептику, чистой воды критику, причем не самому понятливому и не въедливому, а наоборот, легкомысленному.
Ему и невдомек, зажатому в шоры зазнайства, что в такой игре актера заключено четкое понимание как данного эпизода, так и всей сути происходящего – и не только в рамках пьесы, но и за ее пределами. Ведь герои-то не вот-вот – с третьим звонком и погасшим светом – родились, а гораздо раньше, минимум лет на сорок. Отбросив скепсис, рассудив так: актер опытный, заслуженный, т. е., наверняка, не дурак и свое дело знает, - начинаешь доверять, мыслить, кумекать, шевелить мозгой и уже очень скоро (если и ты, подобно исполнителю, не полный болван) понимаешь: а по другому-то и никак. Можно, конечно, и тщательнее за дикцией следить, не проглатывать отдельные слова, произносить текст с расстановкой, словно декламируя, либо пуститься в неистовство, начать с аффектацией рвать и метать: «Эх, дура ты дура! Да послушай же ты меня, брата своего наимудрейшего!» – И зарыдать в отчаянии: - «Ну как же ты, родная моя, не поймешь?..» Но тогда это, во-первых, будет уже не комедия, не фарс, а трагедия, во-вторых, происходящее покажется наигранным и неправдоподобным, ведь, по большому счету, никакой трагедии вовсе нет: подумаешь, никак перезрелую сестру замуж не выдать! Эка невидаль! Не вешаться же теперь, не топиться, не идти по следам «бесприданницы», "под маской плюшевого пледа", это же не «мой час настал, и вот я умираю», а типичная (как тут не обратить взор к началу данного повествования, к словам Виктора Шубина) бытовая драма, несколько утрированная, приукрашенная и «смонтированная» для лаконичного повествования, чуть печальная, но никак не больше.
Лысов, конечно же, с самого начала все делает правильно: эта, сквозящая, то тут то там, усталость в голосе, сбивчивость интонаций, бег аллюром в произношении, не плод усталости самого актера и его желания поскорее развязаться со всем этим, а исключительно дань точной передаче состояния героя – бедного Саймона. Это не Лысов, а именно Саймон устал от груды попреков и сентенций, изо дня в день внушаемых дуре-сестре, от этого обхаживания престарелого жениха, к тому же замухрышке и без гроша в кармане, в конце концов, от самого себя, от жизни такой. Отсюда – и некоторая несвязность речи, и поверхностность, и глотание окончаний. Ведь все уже было, было, все тысячу раз сказано и пересказано. Это тот самый случай, когда состояние актера и его персонажа тождественны. Не могу знать, как играл актер своего «холостяка 47-ми лет» на премьере, но сейчас он абсолютно точен: нельзя по-другому, надо и впопыхах, и как об стену горох, и на повышенных тонах, но искусственных, без истерик. Своей игрой, манерой произнесения слов исполнитель помогает зрителю с первых минут разобраться, что к чему, что перед ним – зрителем – рутина, не только трудное, но и далеко не первое сватовство, что все всем осточертело, набило оскомину, да и надежда мала, так – одни только разговоры, бесполезные, пустые – назидания в пропасть. Но деваться-то некуда. Годы идут – выбора почти не осталось.
И вот на сцену (в прямом и переносном смысле) выходит тот самый «посконный» еврей с образцово не еврейским лицом, и завязывается диалог между ним и сестрой, и окончательно становится ясно: ох и прав был Саймон, брат-то ее, ох и прав: и сестра дура-дурой, телка-телкой, и этот третий трудный человек хмырь еще тот, еще та штучка. «Сколько… - спрашивает, - … Вам лет?» Да и не спрашивает, а точно гвоздь в стену вбивает, не сверлит по поверхности, а бьет в самое основание. «Сколько Вам лет?!» – четко, хлестко, на ноте «быть или не быть» (вот где, оказывается, Гамлет окопался) требует признания нищий еврей, с далеко не нищенскими и отнюдь не только еврейскими, а общечеловеческими повадками. И зал замирает. Всем ясно: от того, сколько лет героине, да и не от самих лет, а от той цифры, что она назовет, зависит всё (а ведь надо-то всего пару тройку годов сбросить)! Всё! Всё до капельки! Вся дальнейшая жизнь зиждется на предстоящем ответе. Вся?.. «Наверное…» «Не знаю». 44-летней невесте некогда думать, ей не дают подумать. Да и хочет ли она произнести именно тот единственно-спасительный отзыв?..
Лет оказывается больше. Больше чем персонаж Виктора Шубина – этот соломенный вдовец из Иерусалима – может себе позволить. Псевдовдовец уходит – курить. Брат, разумеется (что бы это была за пьеса?), тем временем, возвращается.
И тут уже возгорается другое пламя – иная жажда признаний нависает над сценой, другой вопрос занимает царское место: «Что ты ему ответила?» – допытывается брат, отличительно от женишка, сверля по верхам, но ничего в самую сердцевину не нацелив, так как, во-первых, боится, боится услышать правду, во-вторых, уверен: эта перезрелая дура ничего другого, кроме правды, сказать не могла. А всенародный еврей на заднике всё курит. А хозяин квартиры – сапожник – четвертый трудный человек, уже не раз, и не без умысла, забегавший в комнату своей квартирантки (брат тут только временно) с требующими ремонта туфлями (понятно, чьими), то обещая починить их, то их же швыряя, всё подслушивает за дверью. А брат всё долдонит и долдонит своё: бесполезное, - все жует и жует жвачку пустопорожнего. А сестра…
И вот тут-то – на фоне всех троих, окружающих ее, с позволения сказать мужчин, имеющих на лице одни национальные признаки, а внутри, возможно, совсем другие, женщина – баба - телка - дурында взрывается! И такой отменной философией их всех обличает, что диву даешься: и как это я, зритель непутевый, до сей поры сомневался и в ее национальных корнях, дескать, таких идиоток среди означенной нации не бывает. И точно – не бывает. Всем бы бабам такими идиотками быть!

Ну а дальше… Кульминация. Финал. Поклоны. Выход из зала. Встреча с актерами. Время на раздумье. Попытка написания статьи. И жгучее желание найти какое-нибудь оглушительно точное, совершенное, как сама истина, непоколебимое оправдание не соответствия внешности актера Шубина с заданным образом. Но нет, нет у меня этого оправдания. Нет! «Ну, так не в этом соль, - убеждаю я себя. – Не это главное». И не надо вообще об этом писать. Ведь правы: и Шубин, и Лысов, и режиссер-постановщик, и жена моя, и сотни других жен, их мужья, их дети, их братья и сестры, - закрывшие смело глаза на сей нюанс. Но никак не могу! Никак не заставить себя избавиться от заданного с первых же строк лейтмотива.
И мучаясь, страдая, бранясь, угасая, все к черту пославши, вдруг говорю сам себе: «Ох, и трудно же все это, трудно. Ох, и трудные ж мы все-таки люди. Не живется нам покойно на свете. Если не других, так себя истязать будем».
В общем, трудный я человек. Трудный. И потому – все как есть оставляю. Полностью согласуясь с героями пьесы.

Лондон начала 60-х годов.
Уж ей скоро исполнится 44 года, а она, Рахель Лея Голд (Татьяна Башлакова), все еще ходит в девках. Брат (Сергей Лысов), всерьез обеспокоенный судьбой Рахель, решает взять замужество сестры в свои руки. В очередную свою поездку в Иерусалим новоиспеченный сват знакомится с Элиэзером Вайнгартеном (Артём Цыпин) и уговаривает его ехать с ним в Лондон погостить, да, может, невесту себе присмотреть.
Спектакль «Еврейское сватовство» - это смешная трагедия, состоящая из комичных ситуаций и горечи жизни. Три несчастных человека, запертые по собственной воле в комнате, договариваются, на каких условиях двое из них смогут прожить долгую семейную жизнь. Главные герои утаивают важные мелочи, соглашаются на явные недостатки, бросаются в объятия друг друга – в общем, делают все, лишь бы не остаться одним.
Короткая пьеса для длинной дороги размышлений...