Фильм

И карлики начинают с малого

Когда облака ниже колен,

Когда на зубах куски языка,

Когда национальность голосует за кровь,

Когда одиночество выжжет дотла,

Когда слово «Вера» похоже на нож,

Когда плавятся книги да колокола,

Когда самоубийство честнее всего,

Когда вместо ритма нервная дрожь.

И в сияющем храме лики святых

Тебе говорят, что церковь — не ты.

Что ты поешь когда у тебя

Вместо смерти похабные сны.

Предчувствие Гражданской войны.

Однажды в безымянной маленькой латиноамериканской колонии, сплошь населенной лилипутами, случилось непредвиденное. Бунт, хаос, анархия, революция охватили этот крохотный мирок, затерянный в океане больших надежд и маленьких свершений. Зловонный трупный смрад, невыносимая вонь пожарищ, булькающая кровь, перемешанная с грязью, дерьмом, слюной и потом, стоны и крики повсюду. Боль как синоним счастья, страдания как оправдание кислотному очищению. Дивный новый мир, новый мировой порядок, дети революции — самоотверженное отвержение всех законов, заветов. Не будет пира во время чумы; будет лишь чума тотального безвластия и сладострастия.

Любая человеконенавистническая идеология, будь это фашизм, нацизм и радикальный исламизм в духе Аль Каиды или ИГИЛ, всегда формируется в социальных низах, в маргинальной среде клокочущей от невыразимой ненависти человеческой массе, безликой толпе, движимой самыми низменными атавистическими инстинктами. И лишь потом, перестав уже быть зародышем, эту идеологию подхватывает власть, априори желающая удержаться как можно дольше у своей золочёной кормушки. В своём первом по-настоящему громком фильме «И карлики начинают с малого» 1970 года выдающийся немецкий режиссёр Вернер Херцог, бесспорно, снял аллегорию на революцию, порожденную тоталитаризмом, лишив, впрочем, совершенно ореола романтизма эту жестокую освободительную борьбу против тирана в условном макрокосме колонии лилипутов, находящейся вне пределов любых явных политических координат — ввиду чего ошибочно считать этот экспериментальный и экстремальный экзерсис фильмом-зеркалом войны во Вьетнаме. Зеркалом, но исключительно кривым, в котором режиссёр отобразил как окружающую его действительность, так и предрёк крах той системы, что расколола надвое Германию, уравняв в сущности в своей андеграундной кинорефлексии нацизм и коммунизм, революцию и эволюцию, прогресс и регресс.

Гуманист Херцог, действующий в фильме нарочито броскими, в чем-то даже антикинематографическими по своей текстуре, режиссерскими мазками, отвергая как таковой нарратив, предпочтя ему хаотичное повествование вкупе даже с лёгкими намеками на сюжет, псевдодокументальную монохромную операторскую работу, преисполненную стихией авторского иррационального, дионосийского и в то же время патологически хтонического, низводит классическую, с привкусом мотивов Достоевского, концепцию маленького человека, сон которого преимущественно кошмарен и алогичен, до физического уровня. До уровня карликовости, эдакой фриковатости, препарируя божественную душеспасительностъ Федора Михайловича в кафкианский ад, подчиненный природе бессознательного обесчеловечивания. В своих ранних фильмах Вернер Херцог совсем не напоминает врачевателя душ и знахаря разума; идя от противного, говоря, как в случае с «И карлики начинают с малого», о гуманизме на языке бесчеловечного гиперреализма, режиссер предстаёт социальным патологоанатомом, изощрённым вивисектором общественного сознания, таксидермистом трупа животной толпы, которая начинает с малого проступка, с мелкого хулиганства, постепенно взращивая в себе монстра-антропофага, руководствующегося исключительно принципами собственного бесконтрольного безумия, шизофрении, абсолютной власти, что развращает и разрушает одновременно. От распятой обезьяны до распятого мальчика всего лишь один шаг, от бравурности революционных свершений до тотального террора, пожалуй, ещё меньше. Сакрализация жертв предопределена, агнцы на заклание идут на всполохи священного пламени, чтобы в пыль и прах превратиться, слившись с черным вязким полотном земли. Это путь в никуда, это трясина. Что примечательно, вышедший год спустя в Японии «Томатный кетчуп императора» культового авангардиста Сюдзи Тераямы кажется несколько вторичным на фоне не менее радикального творения немца Херцога, увидевшего в бунте мелочей и революции малышей — героев вне рамок обыденного социума — нечто большее и устрашающее, само сердце тьмы, что прерывисто бьётся на фоне агонизирующих империй, для которых человек ничто и никто, тварь бессловесная. В условиях ломки социальных, политических и культурологических институтов человек уподобляется не зверю даже, а антропоморфному демону масс, что дарует предчувствие неизбежной гражданской войны.