Как искусство осмысляет коллективные травмы: рассказывает главный куратор Еврейского музея Данила Булатов

— Сейчас в Еврейском музее представлены два проекта, которые работают с исторической памятью. Расскажите, как фотопроект «The Lonka Project. Человек под номером» с портретами и историями людей, переживших холокост, осмысляет эти события и что для себя в них может разглядеть посетитель?

— Казалось бы, теме холокоста была посвящена уже не одна выставка, но этот проект доказывает, что новые свидетельства возникают вновь и вновь. Многие люди, запечатленные на этих фотографиях, только недавно начали рассказывать о своем прошлом, кому-то сложно говорить об этом до сих пор. Даже когда в конце войны освободившиеся евреи прибывали в Палестину, они часто сталкивались с подозрительностью и непониманием трагедии. Ведь, по сути, опыт пребывания, выживания в концлагере абсолютно непредставим для тех, кто не прошел через это. В каталоге выставки меня поразили приведенные там слова будущего премьер-министра Израиля Давида Бен-Гуриона: «Среди выживших были те, кто выжил за счет самых темных качеств: жестокости, злобы, эгоизма. То, что они пережили, растоптало остатки человеческого нравственного чувства в их сердцах и душах». В том числе поэтому выжившие в концлагерях подчас стыдились своего прошлого и многие годы скрывали татуировки (номера, которыми помечали евреев в концлагерях). Сам проект начался с истории Элеоноры (Лонки) Насс. Она как раз очень поздно начала рассказывать семье о своем прошлом. Проект запустила ее дочь Рина Кастельнуово с мужем Джимом Холландером: они предложили фотографам присылать портреты и истории людей, переживших холокост. Выставка показывает, что фотография все еще может быть правдивым свидетельством, даже в мире цифровых технологий и бесконечных фейк-ньюз.

предоставлена организаторами

— Инсталляция Хаима Сокола «Снегопад» продолжает разговор о жертвах холокоста. Но художник не представляет факты, а больше работает с эмоциональным перепроживанием событий. Чем хорош такой подход?

— Изначально мы планировали эту инсталляцию отдельно — ко Дню памяти жертв холокоста 27 января, но в итоге обе выставки открылись одновременно. У Хаима есть своя история, связанная с прошедшим войну отцом. Этот снегопад — символ повторяющегося из года в год момента: он падал и в Освенциме в начале 1944 года, и в том лесу, где его отец партизанил во время Второй мировой. Лестницы, связанные из половых тряпок, — это некий мост, соединяющий верх и низ. Здесь можно вспомнить лестницу Иакова и лестницы, связанные из простыней для побега, как это принято в кино. Тряпки, кстати, отсылают и к личной биографии Хаима: когда он переехал в Израиль, то в какой-то момент был вынужден мыть полы, как в худшем сне русского эмигранта. Черные вороны здесь — мишени, точки на снегу, символ Другого — инородного и чужого, что выделяется на белом фоне, как еврей в толпе арийцев. 15 апреля мы демонтируем инсталляцию, от нее останутся лишь фотографии. Эфемерность современного искусства хорошо сочетается с темой памяти: иногда мы лучше помним что-то яркое и временное, чем то, что с нами постоянно. Это новый способ напомнить о холокосте не через фигуры жертв и формулы пафоса, а через что-то обыденное: снег, половые тряпки, ворон, лес. Тихое искусство, которое способно стать ярким воспоминанием.

предоставлена организаторами

— Почему сегодня важно работать с исторической памятью?

— Обращение к памяти — то, что отличает нас от животных. Историческая память — производная от памяти как некоего способа культурной коммуникации. Без нее невозможно экономическое, политическое, культурное движение вперед. Шутят, что история учит только тому, что ничему не учит, но это не значит, что история нам не нужна. Даже когда какие-то исторические события, как трагикомедия, повторяются снова и снова, каждый раз это происходит на качественно новом уровне. Хорошо это показывают современные военные конфликты: сегодня в мире гораздо меньше толерантности к насилию, чем двадцать-тридцать лет назад.

— Как здесь может помочь искусство?

— Историческая память помогает нам выстраивать перспективу, без нее мы оказываемся в безвременье — настоящем, которое лишено будущего. И, конечно, искусство играет здесь большую роль, заново переосмысляя исторические нарративы с помощью сегодняшней этики и представлений о добре и зле. Это напоминает чтение одной и той же книги в детстве, в 30 и в 50 лет — это совершенно разное восприятие.

— Как именно искусство прорабатывает травмы прошлого?

— Вторая мировая война стала важным рубежом: после нее обострилось ощущение хрупкости человеческой жизни и невозможности повторения войны. «Миру — мир!» стал важнейшим лозунгом и в СССР. В послевоенной Германии и Австрии многие художники прорабатывали связанный с войной травматический опыт. Например, в 1963 году немецкий художник Вольф Фостель создал инсталляцию «Черная комната»: там были ассамбляжи из колючей проволоки, транслирующие уже современную пропаганду телевизоров и настоящего прожектора из Аушвица, который включался и бил в глаза посетителям. Венские акционисты работали с абреакцией — повторением травматического опыта с целью избавления от него. Интересуясь психоанализом, они говорили о том, что бойня Второй мировой войны стала следствием того, что цивилизация подавляла животные инстинкты. Так, Герман Нич в 1957 году пришел к идее «Театра оргий и мистерий» — он видел в кровавых ритуальных действах и жертвоприношениях способ проработки, избавления от животного начала.

safmuseum.org

Осмысление прошлого вскрывает проблемы в настоящем, некие табу и ограничения, которые создает общество, чтобы не замечать некоторые события. Здесь вспоминается документальная короткометражка Алена Рене «Ночь и туман» 1955 года о нацистских преступлениях. Она встретила цензуру со стороны и Франции, и Германии. Одним не понравилась сцена с французским офицером-коллаборационистом, наблюдавшим за концлагерем, — правительство послевоенной Франции не хотело показывать, что многие французы были причастны к нацистским преступлениям, и Рене пришлось заретушировать эту сцену. А немецкая сторона выступила против показа фильма на Каннском фестивале, поскольку опасались, что ненависть к нацистам перекинется на всех немцев.

— Какие можно назвать основные художественные стратегии осмысления коллективных травм? Напомню, что под ними мы подразумеваем войны, катастрофы, террористические акты и другие события, связанные с гибелью и потерей свободы большим количеством людей.

— Одна — это показать зверства, свидетельства, другая — это как-то их поэтически трансформировать и сублимировать. Здесь можно вспомнить немецкого художника Йозефа Бойса, который придумал миф о собственном спасении. В 1957 году он переживает душевный кризис, связанный с болезнью и смертью отца и рефлексией о своем соучастии в нацистских преступлениях (в годы войны он служил в Люфтваффе). Он начал поэтически перерабатывать травму — ощущение себя как преступника — и создал миф о своем спасении и исцелении. Его творчество должно было служить перерождению всей немецкой нации. У него есть инсталляция «Покажи мне свою рану» о том, что все люди в той или иной степени травмированы событиями войны. Кстати, в 1956 году Бойс участвовал в конкурсе на создание памятника жертвам холокоста для установки в Аушвице. На деревянном макете ворот он выбил свою дату рождения — так Бойс связал эту травму с собственным рождением. Это не редкий мотив в искусстве. Например, Кристиан Болтанский в инсталляции «Animitas», посвященной жертвам чилийского режима, создал в пустыне мемориал из 800 японских колокольчиков и снял на камеру, как они в течение 12 часов звонили от рассвета до заката. Рисунок, в котором были выставлены колокольчики, повторял положение звезд на небе в день рождения художника.

fondationlouisvuitton.fr

Еще одна стратегия — вообще не изображать жертв, но пытаться воссоздать сам механизм памяти: спровоцировать возникновение у зрителей мыслей о травматических событиях через какие-то ассоциации. Например, на картине бельгийского художника Люка Тейманса «Архитектор» 1998 года изображен лыжник, который спускался по склону и упал. У него нет лица, он придавлен к земле. Эта почти монохромная картина основана на фотографии из личного альбома любимого архитектора Гитлера — Альберта Шпеера, который должен был перестроить Берлин в столицу мира. Через частный кадр и жизнь этого человека после войны художник пытается поговорить со зрителем о настоящем, о том, как мало военных преступников понесли наказание.

— Что современные зрители могут найти для себя в таких произведениях?

— Меня всегда удивляет, что у нас в стране до сих пор есть неприятие современного искусства. Оно основывается на абсурдном предположении, что искусство должно развлекать, быть про что-то хорошее, милое и ни в коем случае не травмировать. Хорошее искусство, наоборот, должно будоражить, задевать и заставлять чувствовать себя живыми. Даже если искусство яркое и жизнерадостное, его ключевая тема — это хрупкость, следовательно, ценность жизни. Я всегда вспоминаю Энди Уорхола, который стал создавать кричащие портреты Мэрилин Монро сразу после поразившей его смерти этой поп-иконы. И голландские натюрморты XVII века с цветами и яствами, где тоже заложена идея, что это все суета сует и рано или поздно придет смерть — отсюда мухи, часы и символы страстей господних. Так и современное искусство отражает все стороны нашей жизни, его задача — противостоять, как сказал Йозеф Бойс, «состоянию Аушвица» — подчинению симулякрам, состоянию беспамятства, душевной и умственной смерти.

— Творчество какого современного российского художника поможет что-то понять о том, что происходит в мире сегодня?

— Например, Игоря Самолета. У него осенью была выставка-инсталляция «Политика ненависти» в галерее «Сцена» — в подвальном помещении особняка ХIХ века на Пятницкой. Оно было полностью заполнено скриншотами из телефона художника, напечатанными на пенопласте. Игорь делал их в момент, когда смотрел какую-то фотографию и на экране появлялось сообщение. Он совместил несколько реальностей — его личный «цифровой» дневник и события общественной жизни. Например, фото митинга и сообщение от мастера по установке кухонь «Добрый вечер, на завтра все в силе?» Кроме того, в помещении звучали «голоса ненависти» — негативные комментарии под публикациями в соцсетях. В общем, распространенный сегодня нагнетающий язык hate speech. 

szena-gallery.com

И конечно, важны такие инсталляции, как у Хаима Сокола, где можно просто посмотреть на «снег» и подумать, мысленно перенестись в какой-то лес. Может, это такой способ ментально релоцироваться и уйти от человеконенавистнического жаргона. Я думаю, что искусство должно, с одной стороны, напоминать людям о каких-то тяжелых травматических переживаниях, а с другой стороны, лечить.

— Что еще из того, что сейчас представлено в московских музеях, можете посоветовать для осмысления происходящих событий?

— Сейчас идет очень актуальная выставка в Новой Третьяковке «Гриша Брускин. Смена декораций». Это немолодой художник, ему в 2020 году исполнилось 75 лет, выставка должна была состояться до пандемии. Но именно сегодня название звучит удивительно точно: мы сейчас правда находимся в моменте смены декораций и исторической эпохи. Брускин создает универсальные метафоры власти, которые, как тот же снегопад, повторяются и повторяются в истории.